Безумное облако

Цветы весной,

Кукушка – летом.

Осенью – луна.

Холодный чистый снег – Зимой.

Доген «Изначальник лик»

Эпоху Муромати, время блистательного расцвета и формирования самобытной японской культуры, можно представить одной единственной иллюстрацией – портретом Иккю. Выдающийся мастер дзен, поет и каллиграф, живший в 15 столетии, полнотой своей неординарной личности, целостностью натуры и широтой интересов задал мощнейший импульс всей средневековой японской духовности. Поэзия, монохромная живопись, театр Но, чайная церемония, искусство создания садов из песка и камней, даже вегетарианская кухня развивались в направлении, заданном им. Первенец императора в результате интриг родившийся в не запретных покоях дворца, а в тихом месте на окраине Киото, в пятилетнем возрасте был отдан под покровительство дзенского монастыря. Большинство отпрысков знатных семей наряду с наставлениями в вере и медитации, получали в монастырях классическое китайское образование, что являлось по умолчанию необходимым культурному человеку запасом знаний. И лишь немногие связывали себя монашескими обетами. Одним из таких людей стал юный принц. Имя «Иккю», под которым он вошел в историю, было дано ему наставником после того как он решил свой первый большой коан и означает «передышка», «пауза» и раскрывается в танка, по преданию написанного им самим:

Из мира страстей

В мир бесстрастия возвращаясь

Делаешь паузу

Если идет дождь – пусть идет,

Если дует ветер – пусть дует.

Смысл стихотворения может пониматься в разных плоскостях. Можно трактовать это так – человек не выбирает какой-то один мир, не нарушает целостности, не отказывается от своего естества, наоборот, цель практики в гармонизации миров – страстного и бесстрастного. В сердце просветленном борьба утихает, два мира сливаются и на мгновение как вспышка наступает тишина в бесконечном, все вмещающем пространстве. Большое сатори Иккю достиг в полночь 20-годня 5-го месяца 27 года Оэй (1420) возрасте 26 лет, когда крик ворона пронзил ночную тишину над озером Бива, где он по обыкновению медитировал в рыбацкой лодке, покачиваясь под монотонный шелест волн. Вернувшись в обитель озаренным, он рассказал наставнику о пережитом опыте, а тот, испытывая его сказал: «Ты достиг лишь ступени архата, но еще не стал мастером», на что Иккю ответил: «Тогда я совершенно доволен, будучи архатом, и не нуждаюсь в том, чтобы стать мастером». «Вот теперь, заметил наставник Касо, - ты действительно стал мастером». По обретению большого сатори Иккю получил документ «инка», подтверждающий истинность духовного опыта и преемственность дхармы. Формальное обучение было закончено и по сложившейся чаньской традиции следовало пуститься в бродяжничество – «обучение путешествием», которое затянулось для Иккю на несколько десятилетий. Для него уже не существовало различий в отшельничестве и спасении среди шумной толпы, с одинаковым сердцем он уходил для медитации в горы и возвращался в городской водоворот жизни. Лишь в конце жизни появился постоянный дом, хижина, которую он называл в подражание любимому мастеру чань «келья слепого осла». Вольное шатание по дорогам, в нищенской рясе, в соломенной шляпе и сандалиях, эпатажное поведение выглядели как опасное вольнодумство среди изящных эстетов и начетчиков от дзен. Могущие же вместить его дух раннего чань, его фенлю становились друзьями и последователями на всю жизнь. Фенлю в жизни Иккю (яп. Фурю) стало определяющим фактором мировосприятия, сочетание этих двух иероглифов встречаются в его поэзии не реже, чем иероглиф дзен. Согласовать свою жизнь с ритмом природы – течь, меняться, не останавливаться, не истощаться, идти самобытным путем, жить спонтанно сделало Иккю в глазах современников почти «юродивым дзен ради». С юности блестяще начитанный в китайской литературе, он знал всех приверженцев «ветра и потока», весь комплекс идей и анекдотов фэнлю, но придал им специфический дзенский оттенок. Иккю никогда не пытался попасть в Китай. Пропитанный духом фенлю Шести династий, строками танских поэтов, наследник чаньских мастеров, не нуждался в том, чтобы своими глазами увидеть современный ему минский Китай. Понятие «Китай» было для него частью внутренней реальности, трансформированной его сознанием так, что непосредственное знакомство с китайской почвой вряд ли могло что-либо добавить. Паломничество в Китай было длиною во всю его жизнь. Фурю Иккю имеет тесную связь с дзенским образом жизни и манерой понимать вещи, кстати время расцвета фэнлю в Китае и время формирования там школы чань совпадают. Поток сознания, как его описывал шестой патриарх чань Хуэйнэн, когда «мысли идут без остановки, прежняя мысль сменяется настоящей, все они связаны между собой и никогда не прерываются» тесно связано с сущностью «ветра- потока» бытия Иккю. Занимаясь самореализацией среди городской толпы, он соединил в своей жизни дзенский принцип естественного существования «как оно есть» и даосский идеал «возвращения». В молодости «поток» увлекал его к тяжелой аскезе поисков собственной изначальной природы, после сатори, ощутив состояние «сокусин дзёбуцу»( стать буддой в этом теле), которое повлекло его назад к людям. В одной танка он пишет:

Соно мама я – такое как есть

Умарэ нагара но – родившись в этом мире

Кокоро косо – наше сознанье

Нагавадзу тотэмо – безо всяких молений

Хотокэ нару бэси- стать должно буддой само

В этом танка Иккю вступает в полемику с теми монахами, которые считали, что спасение может произойти лишь в результате долгих молений и взываний к Будде. Иккю считал сознание человека («кокоро»- сердце) уже изначально обладающим природой будды. Поэтому приобщение к Будде было, по сути дела, познанием себя самого, своей собственной изначальной природы, которая от рождения чиста, но замутняется со временем всякого рода житейской пылью. Под этим налетом таится чистота, которую и надлежит «просветлять». Испытав сатори, говорит Иккю, это значит почувствовать, что «сердце это и есть будда»

К шестидесяти годам жизнь Иккю в стиле фурю все более стала сопрягаться с искусством. Каллиграфия, чайная церемония, театральное действие стали «уловками», к которым прибегали мастера, для выражения себя и научения других. В системе монастырей «пяти гор» господствовали взгляд на то, что «Вне стихов дзен нет. Вне дзен нет стихов». Житие Иккю говорит о том, что сочинять он начал с двенадцати лет и писал по одному в день. Однако до нас дошло лишь около тысячи его китайских и десяток японских стихов. Дело в том, что он писал стихи по наитию, как тогда говорили использовал «листья слов»- слова как цветы распускались под дуновением свежего ветра и чистых потоков и когда источник вдохновения иссякал, тихо отлетали, растворяясь там, откуда пришли. Свой сборник он назвал «Кёун»- Безумное Облако, этим псевдонимом он часто подписывался, словосочетание иероглифов употреблялось в китайской поэзии при описании даосских святых, услаждавших себя вином и музыкой на лоне природы

Иккю был выдающимся каллиграфом своего времени. Поныне каждый в год в дни памяти мастера в одном из храмов монастыре Дайтокудзи, где он был настоятелем, вывешивают написанные им свитки «Никакого зла не делай» и «Всяческому добру следуй». Его каллиграфия стремительна, выполнена буквально на одном дыхании. Это струящееся сознание мусин, о котором говорил Хуэйнэн. В свитке «всяческому добру следуй» летящий обрыв линий иероглифа «все»- «всеобщий» выражает полноту, три последующих иероглифа написаны одним взмахом. В местах резкого изменения направления кисти она не оставила следов туши – получились «летящие прогалины»- высший пилотаж для каллиграфа. При написании последнего иероглифа полет кисти достигает наивысшей свободы – это вертикально падающая линия, лишь у самого края описывающая плавную дугу, которая почти исчезнув под полусухой кистью, стремительно закручивается в точку, сжатую под резким финальным нажимом.

Иккю никогда не считал себя живописцем, но школа Сога, обязана появлением именно ему. Подобно китайским интеллектуалам, он считал свои художественные занятия любительством и выражением душевных движений. Он, впрочем, как большинство японских живописцев не писал с натуры, его картины – это картины сердца. Философская традиция картин сердца восходит к 47 джану «Дао дэцзина»: «не выходя за дверь, можно познать Поднебесную. Не глядя в окно, можно видеть Путь неба. Чем дальше идешь, тем меньше познаешь… Не видя вещей можно проникнуть в их сущность». Эта даосская линия продолжается основной темой в китайском чань и японском дзен буддизме. Сидение в медитации считалось не менее важным, чем слушание проповедей, чтении сутр. Чаньскую школу часто называли школой Сердца или Сознания ( в китайском эти понятия едины), что делало спасение не отдаленным, а посюсторонним, близким( опять таки «сокусин дзёбуцу»). Возвращаясь к картинам сердца – говорили: «именно потому что не видел, можешь постичь сущность сердцем.»

Монохромная манера письма, используя только одну черную тушь сродни каллиграфии – минимум штрихов, минимум туши в каждом штрихе согласно принципу ваби -безыскусности, возвышенной простоты, скрытой гармонии, смиренному сознанию… . «Смысл картины сумиэ в пустом незаполненном пространстве, в лаконичных ударах кисти», - писал Кавабата Ясунари. Художники Японии говорят: «чтобы нарисовать сосну, нужно уподобиться сосне, чтобы нарисовать ручей, нужно уподобиться ручью… » Представление о всеобщей связанности вещей позволяет достичь того заветного состояния, когда слияние с объектом достигнуто и кисть словно живая, «танцующая» выполняет свою работу вдохновенно, без подготовки. Вот еще одни стих Иккю.

Что тут еще добавить, как слова Догэна «Разве не в шуме бамбука путь к просветлению… .»

Всем известны сады «сухого пейзажа» из гравия и камней, знаменитый сад 16 камней монастыря Рёандзи в Киото один из самых известных и узнаваемых образов Японии. А создавались они под опосредованным влиянием и часто под непосредственным наблюдением все того же Иккю.

И как всегда опосредованно Иккю оказал огромное влияние на становления чайной церемонии. Дзякуан Сонтаку в «Записках о дзенском чае» говорит, что «Обычай делать Путь дзен главным в чаепитии пошел от учителя дзен Иккю из Мурасакино». Именно он предложил проводить чайное действо в маленьком пространстве наподобие монашеского пристанища – соан( букв. «травяная хижина»). Чайный интерьер был призван служить вместилищем пустоты. Всего четыре татами (около девяти кв. метров) при высоте потолка в три. Такое помещение становилось подобным чашам Тэммоку – сосудам пустоты. Всего один свиток каллиграфии перед входом и четыре принципа в сердце – мир, почтительность, чистота и умиротворенность. Дзенской практикой чай стал во многом благодаря Иккю, но о чае особый разговор…

Иккю игнорировал заповеди и запреты, противопоставляя себя монастырским порядкам. Известно, что Иккю был женат, его сын стал одним из великих учителей Пути Чая. В возрасте семидесяти лет он издевательски берет новый псевдоним «Мукэй» – «мечты о спальне», что, наверное, было шоком для многих. Но Иккю, он же Иккю- у него свой Путь. В это же время он встречает самую большую любовь своей жизни, слепую певицу Син, есть свидетельства что она родила ему дочь. Поэзия этого периода, как впрочем и всегда, полна таких интимных аллюзий, что невольно вызывает смущение. Но в этом весь дзен Иккю, подобный молнии, не оставляющий места темноте и неискренности, вызывающий, провокационный, но в то же время по- настоящему честный, свободный и потому чистый. Старость мастер встретил всеми уважаемым настоятелем крупнейшего Киотского монастыря, всеми признанным учителем дзен, окруженный преданными учениками, всенародной славой и любовью. Последовательный синофил( человек, любящий все китайское) писавший стихи на китайском, полные китайской символики, рисовавший картины в китайском стиле, всегда подчеркивавший это родство стал одновременно тем, кто оказал огромное влияние на формирование самобытной японской культуры. Он первый принес дзен «в массы», адаптировав его к среде простых горожан. Спустя сто лет после смерти реальный Иккю превратился в легендарного персонажа народных легенд и рассказов. Образ беззаботного бродяги, острослова, готового высмеять надутых бонз и прийти на помощь простым горожанам или крестьянам делает Иккю подобным Ходже Насреддину или нашему Иванушке. Человека, отделенного от нас половиной тысячелетия, другим культурным контекстом, можно интерпретировать и домысливать как угодно. Попробуй взглянуть на него так, как бы он смотрел на вещи – послужи нам наша интуиция и если что-то тронуло сердце, молча улыбнись…