Интервью с Александром Балакиным

Он обладает даром не пользоваться словесной мишурой, а говорить о сложных материях просто и ясно. Неторопливая беседа с Александром Балакиным, известным киевским художником, напоминает чайную церемонию. Правда, пьем мы крепко заваренный кофе, от которого вот-вот перестанет биться сердце. Хотя, скорее всего, дело не в кофе. А в том, что, глядя на работы художника, я задаю себе важные вопросы, способные изменить его ритм...

— Саша, скажи, можно ли сделать из человека художника или он должен с этим родиться?

— Раньше говорили: научить рисовать можно и обезьяну. Кстати, в этой фразе есть доля правды. Научить можно — чтобы были более или менее гармоничные работы. Но стать великим художником — божий дар.

— Тебя "нащупали" родители?

— Мой папа безумно хотел, чтобы я был художником. Ему самому помешала война, хотя рисовал он совершенно замечательные пейзажи. У него была смешанная техника — он что-то бесконечно выдумывал, искал, создавая свои миниатюры. Когда-нибудь я обязательно сделаю выставку его работ. Он очень хотел, чтобы я пошел его путем. Для этого нужно было поступить в художественную школу, которая раньше называлась "Школой детей одаренных родителей". Там учились дети художников, а я не относился к ним: папа был непрофессионалом. И меня устроили туда по громадному блату. Только к одиннадцатому классу мне удалось выравняться. А потом был художественный институт.

— Что такое школа для художника?

— Это основа основ, правильно сформированное мышление и умения. Человек должен уметь думать, рисовать, компоновать. После художник делает себя сам. Когда я чувствовал, что мне не хватает рисунка, садился рисовать. Долго и упорно. Понимал, что не могу сделать то, что хочу, — не хватает умений. Были идеи — не было мастерства.

— Как создаются твои картины?

— Замысел живет в моем сознании - это означает, что я заранее знаю, какой будет картина. Разумеется, детали могут меняться, цвета, но в самом замысле не бывает изменений. По моим работам можно проследить то, что происходит в моей жизни. Мне кажется, я все время меняюсь. Хочется думать, в лучшую сторону. Растет мастерство — и это закономерный процесс для работающего человека. Не могу сказать о себе: "Я — великий художник". Это раньше я был гений. Но однажды, выйдя из мастерской, обнаружил: гении — все вокруг, и... вышел из гениев. Хотя, с другой стороны, если художник не назовет себя гением, кто его заметит? Вот ты идешь по базару, а старушка кричит тебе "Купи, сынок, у меня лучок! Такой свежий, такой сладкий". А представь себе, она заголосит: "Купи, сынок, у меня лучок—он, правда, не очень. То есть совсем даже.. Одним словом, дерьмо лучок..." Сказать: "Я — гений!" — право художника, но право другого человека — посмотреть на его работу и сказать: "Извини, друг!"

Я пишу маслом — сложная техника, она требует длительной подготовки: пропитки холста, после чего он должен некоторое время сохнуть, тонких лессировок. Из всего многообразия техник я выбрал самую сложную — "долгописание", технику старых мастеров. У меня два типа картин: основные работы и те, на которых я от них отдыхаю.

— А что касается творческого метода?

— Я ближе к реализму. Недавно придумал название своей манеры. Неоглобализм — вот, пожалуй, близкое мне по духу определение. Хотя и оно не совсем полностью отвечает тому, что я делаю. Во всех моих работах заложена идея времени и некая абсурдность человеческого бытия. У меня есть картина — там действие происходит в песке. Люди плывут по песку, все очень натурально. И есть некто третий — тот, кто за этим всем наблюдает. Это может быть и зритель, который в данном случае приравнен к Богу.

— Роль демиурга в античной трагедии?

— Хорошее сравнение. Зритель (назовем его так) наблюдает за тем, что происходит, — как люди абсолютно серьезно делают то, что называется абсурдом. Будто бы множество взрослых людей играют в маленьком детском песочнике. У меня есть целая серия картин на эту тему.

— Чистой воды экзистенциализм. Тогда ответь на основной вопрос — стоит ли такая абсурдная жизнь труда быть прожитой?

— Стоит! У меня нет никакого пессимизма! Абсолютно везде присутствует мотив надежды. Чтобы человек ни делал — даже если это очень серьезное занятие — я предлагаю ему посмотреть на себя со стороны и улыбнуться. Помнишь, у Оскара Уайльда?

— Как важно быть серьезным?

— Да, может, и не столь важно быть серьезным. Хотя бы иногда... Даже очень серьезные вещи с иной точки зрения могут напрочь поменять окраску. Последние вещи, которые я делал, очень сложные. И по философии, и по исполнению — там очень много всего.

— А как рождается замысел и велика ли дистанция от идеи до воплощения?

— Не знаю — веришь, не знаю, как это происходит. Сам пытаюсь ответить на этот вопрос. Я могу что-то увидеть, услышать... Даже обрывок фразы может быть толчком к идее. У меня задумана картина — "Чудо Георгия Змия". Тема мелькала. мелькала, а потом вдруг раз — и вылилась в стройный замысел. Общепринятое восприятие участников сюжета таково: Георгий большой, дракон — маленький. В итоге там нет борьбы!

— Что ж, Карфаген должен быть разрушен. Змей должен быть побежден — все строится на этом посыле.

— Я придумал совершенно другое прочтение. Подвиг должен быть виден! Змей должен быть огромным, а не маленьким и неказистым. Картина давно живет в моем воображении. Там же — еще штук двадцать-тридцать идей.

— Это будут большие полотна? Ты ведь любишь масштабную работу.

— Очень! Сейчас я работаю над картиной два на два метра.

— Насколько важно тебе знать, что происходит в мире? Основные тенденции, конъюнктура рынка, что модно, что покупается — может ли это повлиять на твое творчество?

— Представь себе: художник пишет картину десять лет. За это время столько воды утечет... А мне в голове нужно сохранить идею, настроение... Что скрывать — хотелось бы, чтобы картины покупались. А может быть, и нет... Я с ними очень тяжело расстаюсь... Мне нравится, когда художник долго пишет картину. Сама идея хороша — в этом заложена некая глубина. художник проходит разные эмоциональные состояния, но мне это и интересно.

— Ты слишком обнажен в своих работах?

— В них я просто голый. И абсолютно уязвим. Знаешь, в чем еще художник уязвим прежде всего? Дело не в том, что там на картине изображено, не в сюжете, а в том, что если художник беспомощен, ему не хватает идей или он попросту плохо владеет техникой, своей работой, он расписывается в этом. Сначала он выносит на суд зрителей свою беспомощность, а потом выдает ее за гениальность. Эта абсурдная ситуация происходит, на мой взгляд, только в живописи. Представь себе, что в науке появляется такой вот "гений". Ему немедленно укажут на дверь.

— В науке — свои законы. Прости, но более объективные, чем в искусстве.

— Согласен. Тогда вернемся к искусству. Средней руки музыкант вдруг объявляет: "Я гений!". Один раз на его концерт пойдут. Послушают, убедятся в обратном — и оставайся сам с собой, гениальным. В живописи происходит реальное замыливание глаз. Что самое поразительное? Общая тенденция такова. Художники пишут о себе: "Моя картина находится в коллекции такого-то", "Меня купил такой-то". Дальше - понятно: "Ты тоже покупай меня, раз меня купил Он". Иными словами, искусство ценно, потому что его кто-то купил. Уже никто не говорит ни о рисунке. ни о живописи. Никто не говорит: "У меня свежие, хорошие идеи". Речь идет только о продаже.

— Да, но за все время существования искусства люди придумали ему (как и всем другим продуктам человеческих рук) денежный эквивалент как мерило, в том числе и эстетической ценности. И Ван Гога уже измеряют не точностью техники, с помощью которой он, например, перевел тривиальные подсолнухи в волнующий знаковый образ, а в дензнаках. А композицию и цвет картины изучают студенты...

— Согласен. Но, во-первых, для того, чтобы продать того же Ван Гога, нужно было придумать, что его нужно продать. Во-вторых, ты говоришь о западном рынке. Там он действительно есть. У нас его, увы, нет.

— Но есть же Союз художников, существует галерейное движение, есть процесс, который пытаются сделать менее хаотичным...

Знаешь, каждый народ придумывает какую-нибудь очень ценную вещь и в истории ассоциируется именно с нею. Например, Швейцария. Сыры, часы. банки. Франция. Вино, кухня, женщины. Или не придумывает. Потому что где-то это уже сделано — лучше, качественнее, полезнее. Так вот, скорее всего, рано или поздно придется признать, что Украина не сможет стать центром современного искусства, ибо давно и прочно в этом секторе проставлены иные акценты. Существуют мировые центры искусства: Лондон, Нью-Йорк, Токио, Париж, Мадрид, Москва. Это вовсе не означает, что у нас нет талантливых художников. Как раз наоборот - у нас их на единицу площади не то что не меньше, а больше в десятки раз! Уж больно талантлива земля! Но есть объективные законы — нельзя их изменить. Плетью обуха не перешибешь. Ты же не станешь пересматривать закон всемирного тяготения?

— Ни в коем случае! Скажи, а часто ли ты посещаешь эти самые "мировые центры"?

— Я безумно люблю музеи и картины. И кстати очень часто бываю в нашем музее Западного и Восточного искусства При малейшей возможности стараюсь заглянуть. Вот иду мимо и захаживаю. С удовольствием смотрю на Веласкеса.

— Часто ли ты выставляешься? Как ты относишься к выставкам вообще?

— У меня было достаточно выставок. Нужны ли они? Думаю, да. Впрочем, у каждого свои цели.

— Нужна ли тебе, как художнику, похвала?

— Конечно. Греет душу — как любому человеку. Приятно. Даже если врут.

Вообще, анализ должен быть корректным и не беспощадным. Разумеется, если человек ставит перед собой конкретную задачу "размазать" художника, тогда другое дело. О себе — о своем мироощущении как художника — я давненько не читал ничего серьезного

— Ты художник-философ. Знаю о твоем увлечении Востоком. Что же все-таки сегодня для тебя первично?

— Сначала я был только художником, а потом… Невозможно проследить четкую грань — все равно что попытаться человеку непосвященному объяснить, что такое тайцзи-цюань. Любой рассказ будет обречен. Самый лучший рассказ об этом — не рассказывать ничего. Слово не отразит того, что происходит внутри Представь себе, что я долго рассказываю тебе, как вкусно пахнет кофе, как волнует меня этот запах, как растут зерна, а потом их отмачивают в воде, обжаривают, о том, что есть разные страны, которые поставляют абсолютно разный кофе. А ты ни разу пила кофе. Я тебе буду рассказывать конечно долго, и, может быть, к концу беседы ты начнешь меня понимать – но со своей позиции. С позиции человека, который никогда не пил кофе. Примерно так и с тайцзи, его нужно "пробовать на вкус".

— Вероятно, человека следует долго готовить к восприятию восточной философии вообще и тайцзи в частности?

— Вообще то, человека невозможно чему-нибудь научить, если он этого не хочет. Заниматься тайцзи приходят те, которых все это чем-то цепляет. Когда я впервые увидел Му (Му Ван Чень - профессор китайской медицины и мастер боевых искусств — Прим. авт.), что-то произошло. Я увидел в нем нечто такое… Почему? Не знаю.

— Но ты ведь был подготовлен?

— Я занимался каратэ, тейквондо, но я не знал, что такое тайцзи. Нравится, например, форма чашки, но я не знаю, что внутри.

— С одной стороны, восточная философия очень притягательна, с другой — невероятно закрыта. Особенно человеку с европейским складом мышления. Он и так и эдак, а внутри — Великая Китайская стена.

— Ты права, нам всем кажется, что есть тайна. А тайны нет! Вообще. Просто мы чего-то не знаем, а когда не знаем, кажется: да, это тайна. За семью печатями. Возьмем тайцзи. Существует отработанная система, по которой ты, двигаясь пошагово, можешь пройти от первого шага до определенного уровня. И чем больше ты будешь узнавать, тем меныпе останется места для тайны.

— Му назвал тебя учителем, единственным человеком, который может преподаватъ тайцзи в нашей стране. То есть ты — проводник в неведомое. Как тебе роль?

— Самому страшно. Восточная философия — мудрая вещь. Есть такая книга, на называется "И-Цзин". Древняя киайская "Книга Перемен". О земном пути человека. Человек проходит через цепь ситуаций, а книга говорит ему, как это сделать с наименьшими потерями. Можно биться головой о стенку, а можно ее обойти. Книга показывает, как обойти. Мы привыкли к тому, что нужно напрягаться, если хочешь что-то сделать. В тайцзи принцип диаметрально противоположный: если хочешь что-то сделать, ты должен расслабиться. Ты должен быть слишком мягок, чтобы обойти острое. И при этом не потерять форму. Такая упругая наполненность.

— И все-таки европейцу трудно все это понять...

— Совсем нет. Посмотри на детей. Они абсолютно расслаблены. Посмотри, как ходят пожилые люди. Окостенело! Внутри ничего не двигается. Дети — другое. Они двигаются легко. В них нет жесткости. Вот этому и учит восточная философия. Или едешь в метро, а на тебя со всех сторон давят, и первое желание — давить в ответ. Я поступаю иначе — перенаправляю эти движения мимо себя. И так во всем.

— Когда ты занимаешься тайцзи, что происходит с художником Александром Балакиным?

— Художник во мне всегда. Вот мы говорим с тобой, а я думаю, как бы я тебя нарисовал.. Дело тут в другом. Художник видит по-другому. Там, где я увижу игру цвета, синие тени, желтый асфальт и море цвета лазури, и все это сольется в единое целое, другой увидит просто море, просто песок и просто мешающие смотреть вдаль солнечные блики. Точно так же, как писатель. Читаю своего любимого Булгакова и упиваюсь: "Вдали густо заворчало", — вкуснотища какая! Если есть это в человеке — оно никуда не исчезнет. Что бы я ни делал.

— Были ли у тебя учителя, которые повлияли на твое становление, на творчество и мировосприятие? Ты - благодарный ученик?

— Стороженко Николай Андреевич - он заложил во мне фундамент. Я учился в его мастерской на факультете монументальной живописи.

— Наверное, любишь Сикейроса?

— Раньше любил. Сейчас — нет. Вкусы меняются, и это нормально.

— А друзей-художников у тебя много?

— Мы именно друзья, то есть практически не разговариваем на узкоспециальные темы. Но самому себе я всегда стараюсь объяснить, почему что-то у одного очень хорошо, а у другого — не очень. На самом деле, это работа искусствоведа, который должен сказать, почему это хорошо, а это плохо: где нечто подобное было, откуда «растут ноги» у этой картины. Все люди воспринимают искусство одинаково, на уровне "нравится — не нравится". А профессионал отвечает на вопрос, почему нравится, а почему — нет. Художник может рассказать, что он хотел сделать, искусствовед - что получилось.

— А если "ног" нет? У тебя, например, архетипичное мышление?

— Конечно. "Ноги" практически всегда есть. Был один человек, который занялся мной вплотную. Он во мне такое "нарыл"! Эдгара По, которого я, действительно, очень люблю. И это нормально. Искусство не сегодня придумано. Все друг на друга влияют. На Сальвадора Дали повлиял Веласкес. Хорошо, когда можно что-то отыскать. Хуже — когда наоборот.

— Из ничего не выйдет ничего...

— Именно. Вообще, искусство — сложная штука и говорить о нем... А ты как думаешь, что такое искусство?

— В свое время Ницше сказал, на мой взгляд, очень точную фразу и очень в своем духе: "Искусство — есть форма властвования над людьми".

— Да, это хорошо... А у Даля, — помнишь? Искусство, искусный — мастер в своем деле.

— В несинхронном срезе понять, что такое — настоящее искусство, а что — и не подделка даже, легче: время помогает. Оно уже проставило оценку своим маркером, а что делать современникам художника? Как оценить творчество? Как попасть в точку?

— Попробуй применить пять моих принципов: идея, рисунок, цвет, композиция, внутренний мир художника.

Первое — идея. О чем думает художник - его мысли, что он в жизни придумал. Второе — рисунок. Я всегда рекомендую людям, которые хотят купить картину, посмотреть, как художник рисует. Рисунки — отдельная тема. Художник должен уметь рисовать: рисунок — скелет живописи. Микеланджело, Ботичелли, Дюрер, Леонардо были прекрасными рисовальщиками. Третье — живопись, цвет. Как художник им владеет. Цвет — это божий дар. Правда, существует еще и воспитание, которое позволяет чувствовать гармонию цвета. Композиция. Как художник умеет все это — идею, умение рисовать, владение цветом — объединить в единую композицию. Сумеет ли он это сделать? И последнее. Все это должно стать искусством. Это уже не объяснить словами. Просто ощущаешь на уровне подсознания - да, это оно. Веласкеса я впервые увидел в Австрии. Никто лучше него так не владеет синим. Подходишь близко к картине — набор синих пятен, отходишь чуть дальше — фантастика! Какой цвет! Как это объяснить? Но, пожалуй, главное — это индивидуальность художника, его внутренний мир. То, что присуще только ему. Особый стиль, манера письма, узнаваемость... Художников много, но смотришь на картину и сразу в сознании — Дюрер!

— А как работаешь ты?

— Обычно я начинаю с небольших эскизов. Их у меня целый альбом. Есть и рисунки — графика, карандаш.. Однажды еще в художественной школе одна преподавательница сказала мне то, что я оценил много позже: "Карандаш — очень гармоничная вещь. Придуманный много-много лет назад, он не поменял свою форму — настолько грамотным было это изобретение. Рисование карандашом — невероятное наслаждение. Это студия, которую обязательно должен пройти художник". Я безумно люблю карандаш как предмет — беру в руки и получаю от этого удовольствие. Рисование карандашом — черное и белое — невероятно притягательно для меня. Это школа, которую должен пройти художник.

— Как же тогда быть с Примаченко, не имевшей специального образования и не обучавшейся рисованию? И вообще с наивной живописью, которую тоже называют искусством? Лет в сорок человек приходит домой с работы и понимает, что нет жизни без холста и красок...

— ...а потом что-то становится высоким искусством, а что-то нет. А теперь представь очень похожую ситуацию: человек идет после работы в магазин и покупает скрипку. И начинает гениально играть. Сыграет ли — вот в чем вопрос! Нужна школа, а людям кажется, что в живописи как будто и нет. Как будто... Я — убежденный сторонник профессионализма во всем, в любой сфере. Мир должен принадлежать профессионалам.

— А как быть с нефигуративной живописью?

— У абстрактной живописи — другие задачи: с помощью цветового пятна человек должен выразить настроение, состояние. Как правило, удел абстрактной работы — декоративная роль. И это немало. Даже если речь идет о наборе цветных пятен. Все должно быть, как минимум, гармонично, и на картину должно быть приятно смотреть. Вообще, живопись — любого направления — должна нести человеку радость от ее созерцания.

— А художнику от процесса?

— Безусловно. Хотя у каждого художника бывают моменты, когда не работается. Или после долгого перерыва сейчас у меня такой период, когда творчество доставляет мне настоящее наслаждение. Без удовольствия в нашем деле не то что трудно, — нельзя. Мне тайцзи помогло. Один из постулатов этой философии — человеку должно быть удобно внутри. И еще: должна быть уверенность в том, что ты поступаешь хорошо. Обычно люди знают, как они поступают. Подлец, например, абсолютно точно знает, что он подлец.

— А ты не думаешь, что те, которые совершают подлость, придумывают себе другую систему координат, внутри которой они очень даже положительные фигуры?

— Нет, я абсолютно убежден: подлец всегда знает, что он подлец. Конечно, сказать себе "да, я подлец" сложно.

У меня был такой период, когда я извинялся перед людьми. Вспоминал, кого обижал в жизни, и извинялся перед ними. Мне всегда хотелось пройти человечный путь. И это, надеюсь, видно по моим работам.

Елена Долганова